Влияние персидско-таджикских сюжетов на французскую повествовательную прозу XVII-XVIII вв. (на примере “Тысячи и одной ночи”)

Во Введении обосновывается актуальность темы исследования,
определяется степень еѐ разработанности, цель и задачи работы,
методологические основы, объект и источники исследования. Здесь же
аргументируется значимость исследования и его новизна.
Глава первая «Предпосылки влияния персидско-таджикской
литературы в эпоху средневековья» делится на два раздела, в которых
рассматриваются влияния персидско-таджикской литературы на жизнь
Франции и французских народов в эпоху средневековья. Первый раздел,
названный «Социально-политические предпосылки проникновения
персидских сюжетов», посвящен рассмотрению эволюции представлений о
Востоке во Франции, процесс восприятия восточной, а именно персидско-
таджикской сказочной повествовательной прозы, и еѐ трансформации под
влиянием западных литературных тенденций лишь в определенный нами
период (XVII-XVIII вв.), при этом по необходимости затрагивая иные
исторические этапы.
К накоплению французами начальных знаний о Востоке можно
добавить и историю с первой рукописью книги Марко Поло на
старофранцузском языке «О разнообразии мира» (старофр. Livres des
merveilles du monde; 1298 г.). Рукопись хранится в Парижской Национальной
библиотеке и содержит описание путешествий Марко Поло по странам Азии
и Африки (1276-1291).
Нам следует несколько подробнее упомянуть Жан-Батиста Тавернье
(фр. Jean-Baptiste Tavernier; 1605-1689), Жана Шардена (фр. Jean Chardin;
1643-1713) и Жана Тевено (фр. Jean de Thévenot; 1633-1667), которые в
значительной мере сформировали основные представления французов о
Мавераннахре (ныне Центральная Азия) того времени. Именно благодаря
этим людям во Франции появилась «мода» на Персию. Благодаря их
заметкам появляются произведения, где главными героями выступали персы:
«Тахмас – царь Персии» (1676), «История Алсины, принцессы персидской»
(Alcine, princesse de Perse. Nouvelle. Paris; 1683. Переведена с французского
языка. – М.: Тип. А. Анненкова, 1787), «Замира, персидская история» (1687),
«Сироэс и Мирама, персидская история» (1692) и др. В идейном, жанровом и
стилевом отношении это были произведения односоставные, героями были
французы, но облачѐнные в яркие персидские одежды. Все внимание авторов
сосредоточено на идее любовных отношений, в сюжетах нет привязки ко
времени, нет исторической реальности.
Исследование показало, что в отличие от Тавернье, Жан Шарден,
общепризнанный основатель иранистики в Европе, дважды путешествовал в
Центральную Азию, движимый не целью разбогатеть, но, скорее, из желания
к получению новых знаний. У него можно найти точное и правдивое
описание не только нравов, костюмов и памятников, но и всего, что касается
управления государством. Персидско-таджикской поэзии, Шарден посвящает
целую главу своей книги и говорит о том, что эта поэзия наполнена
мудростью, философией и гармонией.
В общем, можно сказать, что путешествия Тавернье, Тевено, Шардена
в Персию чрезвычайно обогатили представления французов о Центральной
Азии.
Анализируя социально-политические предпосылки проникновения
персидских сюжетов можно сказать, что большинство произведений того
времени имеют источники персидско-таджикского происхождения.
Второй раздел первой главы «Роль французских востоковедов в
распространении персидско-таджикской литературы во Франции»
посвящен французским востоковедам, которые играли важную роль в
распространении персидско-таджикской литературы во Франции.
Уже к XII в. с развитием экономических отношений с Востоком,
персидско-таджикские, индийские, арабские, тюркские и др. мотивы и
сюжеты постепенно появляются в литературной жизни средневековой
Франции. С наступлением крестовых походов, отношения между Востоком и
Западом развились еще больше. В языки Запада широким потоком вливаются
восточные слова и восточные темы рассказов усиленно повторяются на
Западе. В качестве примера сюда можно отнести широко известные
анонимные сборники – «Книга о семи мудрецах» и «Римские деяния». Так
«Книга о семи мудрецах», предположительно восходящая к индийским
источникам, познакомила французского читателя с обустройством, жизнью,
бытом, различными орудиями и инструментами, интересами, моралью
Востока. «История о семи мудрецах» была добавлена старофранцузским
поэтом XIII века Адене ле Руа (фр. Adenet le Roi – «король трубадуров») в
текст его придворного рыцарского романа «Cléomades», где можно найти
упоминания о различных восточных музыкальных инструментах, например,
рубабе (ряд струнных щипковых инструментов Среднего и Ближнего
Востока и Центральной Азии) и тимпане (фр. tympan <греч. tympanon барабан, бубен). Следует отметить, что «Клеомадес» Адене ле Руа с точки зрения сюжета перекликается с несколько менее известным романом конца XIII века – «Деревянный конь» Жирара д’Амьена (фр. Girard Damien). Необходимо отметить, что оба романа имели своим общим источником восточную сказку о чудесном эбеновом коне, летающем по воздуху с помощью винтов. И Адене ле Руа и Жирар д’Амьен повторяют сюжет, в целом совпадающий с повестью из «Тысяча и одной ночи» (ночи 358-371). Французский исследователь средневековой литературы Гастон Парис (фр. Gaston Paris) отмечает типологическую общность присущую рыцарскому роману того времени: «Все эти романы имели в общем один и тот же стиль, и один и тот же тон, так же, как и одинаковую форму - окто силлабические стихи, рифмующиеся два на два. Их главной темой всегда была любовь, которая, подвергаясь испытаниям, завершается триумфом. Сюда примешиваются различные приключения на море и на суше, колдовство, предсказания, метаморфозы и т.п. Поэты обращались с ними, как с античными сюжетами, одевая их в наряды своего времени» [Герхард 1984, с. 172-178]. Что касается романов того периода, в которых восточное влияние носит вполне явный характер, то едва ли не самым известным из них является небольшой стихотворный роман «Флуар и Бланшефлор», около 1170 г., (фр. Floire et Blancheflor), анонимного автора. Основной сюжет – зарождение любви Бланшефлор и Флуар. И. С. Брагинский отмечает сходство сюжета этого романа с единственной сохранившейся поэмой персидско-таджикского поэта первой половины XI века Айюки – «Варка и Гульшах». Айюки служил при дворе Султана Махмуда Газневи и получил известность вслед за публикацией статьи турецкого учѐного Ахмада Аташа, вначале на персидском, затем на французском языках. Необходимо отметить, что текст поэмы, опубликованный в 1985 году в Душанбе – в издательстве «Ирфон» не является полным. Поэма «Варка и Гулшах» Айюки предположительно создана на основе истории любви арабского поэта доисламского периода Урвы ибн Хузама к двоюродной сестре, дочери дяди, Афра бинт Икал. Данная поэма относится к одной из первых любовно- романтических поэм персидско-таджикской литературы, дошедших до наших дней. Поэма «Варка и Гулшах» полностью следует нормам поэтического сочинительства присущего персидско-таджикской литературе. Влияние персидско-таджикской поэмы на французский стихотворный роман «Флуар и Бланшефлор» анонимного автора (около 1170 г.) отчетливо проявляется при элементарном сопоставлении этих произведений. Флуар – сын царя сарацинов любит Бланшефлор – дочь одного из пленников - христиан. Царь с целью убедить сына в смерти его возлюбленной возводит ложную могилу и показывает еѐ Флуару. Флуар вскрывает могилу и обнаружив, что она пустая, приступает к поискам Бланшефлор. После нахождения любимой Флуар женится на ней. В поэме Айюки: Могущественный падишах, отец Гулшах насильно выдает еѐ замуж за правителя далекой страны Фаранг и говорит Варке, что его возлюбленная скончалась, при этом показывает могилу, где была закопана туша барана. Узнав об этом, Варка открывает могилу, находит баранью тушу и приступает к поискам Гулшах. Даже имена героев имеют общую этимологию: Бланшефлор – белый цветок и Гулшах – царский цветок. Ещѐ в начале XVII века сюжеты ориентальных романов практически были лишены местного колорита (couleur locale), т.е. этнографического фона, так как не хватало достоверных сведений о Востоке, но уже ко второй половине XVII века положение значительно меняется, поскольку труды путешественников и миссионеров становятся неисчерпаемыми источниками весьма обширных знаний о культурном слое Востока. Таким образом, к середине XVII века наступил момент, когда «ветра с Востока» вновь «наполняют паруса» французской литературы, а восточная традиция затрагивает наиболее существенные стороны культурной жизни Европы. Массовое знакомство западноевропейского читателя с восточными литературными произведениями началось с момента проникновения на западноевропейскую почву именно жанра восточной сказки, к тому времени уже имевшей определѐнные традиции. С точки зрения драматургии, то к тому времени французские писатели «прекрасно поняли большое преимущество, которое театр мог получить от экзотических трагедий. Благодаря им сюжеты, которые, как было отмечено, уже не блистали разнообразием и постепенно уменьшились, к концу XVII в. были вновь возобновлены.… Некоторые считали, что экзотические сюжеты позволяли придать героям необходимое достоинство» [Marinot 1966, с. 206]. В первой главе ещѐ говорится об исторических цивилизационных различиях между Западом и Востоком, которые естественным образом отразились в трагедиях того времени. В качестве примера можно привести трагедию Кристофера Марло (англ. Christopher Marlowe) «Тамерлан Великий» («Tamourlaine»; около 1587), ставшей образцом данного жанра. Жанр комедии, вслед за быстро исчерпавшим себя жанром трагедии, также оказался весьма благодатной почвой для впитывания восточных сюжетов, образов и мотивов: «Благодаря итальянской комедии широкая публика получила инициализацию, через которую она была подготовлена к восприятию комедий на восточные сюжеты, которые развивались в XVIII веке под влиянием «Тысячи и одной ночи» и «Тысячи и одного дня». А. – Р. Лесаж, который принял участие в обработке «Тысячи и одного дня», облегчил доступ на французскую комическую сцену сюжетов восточных сказок» [Les Mille et un jours 2003, с. 25]. Таким образом, востоковедение на упорядоченной основе начинает свое существование с 1312 г. вместе с организацией нескольких кафедр для преподавания восточных языков в университетах Европы. Изучение восточных языков было стимулированно расцветом миссионерства и считалось наилучшим средством для распространения христианской веры. Говоря о французском востоковедении, невозможно не отдать должное первопроходцам, открывшим богатое наследие Центральной Азии и Ирана для дальнейших исследований, французских и в целом европейских учѐных. Это были ученик Сильвестра де Саси по «Школе живых языков» – Пьер Амеди Жобер, французский дипломат, востоковед и переводчик Андре Дю Рье, сир де Ла Гард-Малезер, Антуан Галлан, Барталеми д’Эрбело, Пети де ла Круа и др. Глава вторая – «Жанр повествовательной сказки в средневековой французской литературе» делится на два взаимосвязанных раздела и подраздела. Первый раздел – «Предпосылки зарождения нового жанра «арабо-персидской сказки» во французской повествовательной традиции» – посвящѐн влиянию жанра «арабо-персидской сказки» на французскую повествовательную традицию. Итак, всплеск интереса к литературной сказке (le conte) во Франции рассматриваемого периода и его истоках, очевидно, можно найти в неоконченной и по сей день (Quérelle des Anciens et des Modernes – Споре Древних и Новых) – творческой и литературной дискуссии, разгоревшейся в начале 1690-х годов во Франции времен Людовика XIV. Суть этого спора заключается в том, что «новые» вслед за Декартом, ратовали за отмену исторических традиций, заменив их новыми художественными формами. Одним из участников этого диспута на стороне «новых» был Шарль Перро (фр. Charles Perrault; 1628-1703), который первым из европейских писателей использовал сказку в качестве аргумента в споре, и взял на себя смелость ввести ее в круг классической литературы, и это несмотря на предполагаемый конфликт с рационализмом и эстетикой классицизма. Перро обращался к античности, но при этом доказывал, что «сказки, сочинѐнные нашими предками для своих детей», хотя и менее изящны, но зато более нравственны» [Строев 1990, с. 2]. Таким образом, благодаря стараниям Шарля Перро («Рассказы, или Сказки былых времѐн»; фр. Histoires ou contes du temps passé – позднее под названием «Сказки моей матушки Гусыни» (Les Contes de ma mère l'Oye 1697), его племяннице Мари-Жанной д'Эритье де Виллодон («Волшебная сила красноречия»), а также Мари-Катрин л'Онуа («Волшебные сказки»), французской романистки, поэтессы и сказочницы мадемуазель де ла Форс ("Сказки сказок", "Сказки фей", "Персинетт" «Persinette» – получившая сегодня всеобщее признание благодаря экранизации «Рапунцель») и др., сказка постепенно перекочѐвывает из литературных салонов Парижа на городские улицы Европы и становится широкодоступной для обычного читателя, превращаясь при этом в самостоятельный жанр литературы. К концу XVII началу XVIII века мода на нравоучительные повествования постепенно сходит на нет. С этого времени сказка уже предназначена для взрослой аудитории, а не детей: «Я в молодости очаровывался сказками «Тысяча и одна ночь», которые... вовсе не – сказки для детей» [Чернышевский 1987, с. 130]. Таким образом, выход в свет в 1704 году перевода сборника «Тысяча и одна ночь» Антуана Галлана (араб. ‫كتاب ألف ليلة وليلة‬‎‎kitāb 'alf layla va-layla; перс. ‫هزار و يک شة‬‎ hazār-o-yek šab) становится знаменательным событием для литературного мира не только Франции, но всей Европы. Он говорит: «Я перевел с арабского несколько сказок, они не уступят тем волшебным сказкам (contes des Fées), которые в последние годы появлялись в таком изобилии, что, кажется, все наконец приелись» [Herbelot 1697, с. 231-257]. И действительно, событие, связанное с выходом в свет «Les Mille et une nuits» («Тысяча и одна ночь») становится своего рода катализатором резкого роста интереса всего европейского обывателя к литературному жанру – сказка. Второй раздел второй главы «Персидско-таджикские истоки сюжетов французской сказочной традиции» посвящѐн влиянию персидско-таджикских сказок (в основном «Тысячи и одной ночи») на французскую сказочную традицию. Существует множество прямых и косвенных подтверждений тому, что источником «1001 ночи» был, вероятно, сделанный в X веке арабский перевод вышеупомянутого персидско- таджикского сборника «Тысяча сказок», впоследствии получившего большую популярность в столице восточного халифата, в Багдаде. И с достаточной долей уверенности можно утверждать, что из «1000 сказок» была взята рамка и такие повести, как «Рыбак и дух», «Хасан Басрийский», «Царевич Бадр и царевна Джаухар Самандальская», «Ардашир и Хаят-ан- нофуса», «Камар-аз-заман и Бодура». Сказки эти по своей поэтичности и психологичности – украшение всей 1001 ночи. У большинства серьѐзных современных исследователей почти не вызывает сомнений, что сборник «1001 ночи», по сути эволюция персидско- таджикской книги «1000 сказок», и сами Шехерезада, Шахрияр, а также его брат Шахзамон – персонажи именно персидско-таджикские, ведь косвенно данное утверждение подтверждается этимологией имѐн собственных, географических названий, наименований предметов быта и ремесел, региональной спецификой и т.п. Формально, основное действие «арабских ночей» разворачивается при дворе персидского шаха Шахрияра.… Между тем, несмотря на персидскую канву повествования, дух сборника полностью арабский, а события большинства сказок развиваются в Ираке, в Багдаде VIII века – в эпоху Харуна ар-Рашида. Среди множества последователей Антуана Галлана, особо следует выделить, Жака Казотта (фр. Jacques Cazotte; 1719-1792) и Пети де ла Круа (François Pétis de la Croix; 1653-1713). Здесь стоит отметить, что исследованиям переводов А. Галлана посвящена обширная литература (см.: Martinot, Zotenberg и т. д.). Однако, для целей настоящего исследования нет необходимости вникать во всѐ многообразие проблем, поднимаемых в ней. Необходимо лишь подчеркнуть, что на рассматриваемый период, именно «Les Mille et une nuits» – А. Галлана и «Les 1001 jours» – Пети де ла Круа являются наиболее значимыми из многочисленных восточных и псевдовосточных сочинений, опубликованных во Франции и Англии в конце XVII начале XVIII в. и представляют наибольший интерес для целей настоящего исследования, поскольку именно эти два труда явились «катализатором» второго всплеска интереса европейцев к культуре Востока. Необходимо подчеркнуть, что сказки «Les 1001 jours» («1001 день») Франсуа Пети де ла Круа, занимают своѐ особое место в культурном взаимодействии Востока и Запада, поскольку наряду с «Les Mille et une nuits» («1001 ночь») знаменуют собой своего рода один из кульминационных моментовкультурногопроцессапроникновениявосточной повествовательной традиции на Запад, глубокого вхождения персидско- таджикского сказочного материала в Европу, а также занимают свое достойное место в истории перевода и исследованиях персидско-таджикской сказочной прозы в Европе. В преамбуле «Les 1001 jours» («Тысяча и один день») автор, стараясь оставаться ближе к оригиналу, просто воспользовался одним из довольно распространѐнных литературных мотивов персидско-таджикских сказок. Во многом «Les 1001 jours» являются подобием «Les Mille et une nuits», однако их автор, как верно заметил упомянутый выше Поль Себаг, гораздо вольнее, чем Галлан, обращался с переводами добавляя удивительные приключения в том числе и из европейских источников, а по мере необходимости отлично используя свое бесспорно развитое художественное воображение. Третий раздел второй главы «Персидско-таджикские сказки во французском культурном пространстве» представляет анализ структуры и содержания сборников «Тысяча и одна ночь» («Les Mille et une nuits») и «Тысяча и один день» («Les 1001 jours»). Как было отмечено ранее, подавляющее большинство сказок в сохранившихся рукописях «1001 ночи» было интегрировано в сборник в течение двух периодов арабского воздействия. Это так называемые Багдадский и Каирский периоды. Однако, исследователям нельзя забывать, что «арабским» этапам предшествуют индийско-персидские версии, вероятно, датируемые доисламскими временами. Исследователь Ю. Салимов выдвигает предположение о том, что например, сюжет встречающийся как в «Les Mille et une nuits» (Тысяча и одна ночь), так и в «Les 1001 jours» (Тысяча и один день) – «Повести о Сейф ал-Мулюке», существовал еще в доисламской иранской сказочной традиции. Ибн ан-Надим говорит своему читателю о сборнике персидских сказок, которые рассказываются в течении 1000 ночей. В то же время, полное содержание данного сборника в любой из ее ранних версий, будь то персидская или арабская, нам неизвестно. Оригинал персидско-таджикских «1000 сказок» до нас не дошѐл, а из его арабского перевода сохранился лишь небольшой фрагмент, опубликованный в 1949 году американской арабисткой и палеографом Набией Эббот (Nabia Abbott. Мардин. Турция. 1897-1981). Сам Ибн ан-Надим утверждал, что неоднократно видел книгу «1000 сказок», добавляя при этом, что полные копии, содержащие в том числе рамочные конструкции, возможно и не были сильно распространены, но в то же время были доступны в его время. Так это или иначе, но до наших дней дошло менее десятка рукописей, которые могут быть достоверно связаны с этим периодом времени. Здесь можно добавить, что большая часть жизни самого Ибн ан-Надима прошла в одном из научно-литературных центров арабского халифата – Багдаде, где и был написан его знаменитый «аль- Фихрист». Немецкий литературовед, филолог, исламовед Энно Литтманн (Littemann Enno 1875-1958), который также подробно изучал различные национальные и этнические компоненты в содержании «Les Mille et une nuits», опираясь на труды датского филолога, профессора Йоханнеса Элит Оструп (Johannes Østrup 1867-1938) говорил о том, что сказки, в которых добрые призраки и феи взаимодействуют с персонажами людей, несомненно имеют персидско-таджикское происхождение. В настоящем исследовании делается упор на доступные персидско- таджикские рукописи, которые наиболее близки по содержанию к вышеперечисленным «стержневым» рассказам и фабуле из «Les Mille et une nuits» Галлана и практически полностью совпадают с «Les 1001 jours» Пети де ла Круа. Третья глава диссертации «Своеобразные отражения персидско- таджикского мира во французской авторской сказке» состоит из трѐх разделов, посвящѐнных истории отражения и проникновения персидско- таджикских элементов во французскую авторскую сказку и адаптации волшебных образов персидско-таджикской сказки во французской литературе. Первый раздел третьей главы посвящѐн истории проникновения персидско-таджикских элементов во французскую авторскую сказку. В предыдущей главе мы уже приводили примеры далеко идущих выводов в области ономастики, полученных только лишь на основании появления во французской авторской сказке имени одной лишь служанки. Между тем, исследователь трудов Яна Рипки Джики Цечпек (Cejpek, Jiqí) настаивал на том, что: «Собственные имена очень помогают и редко подводят, когда определяют происхождение истории. И если эти имена персидские то, это говорит о том, что они оригинальны и доказывают, что рассматриваемый объект также имеет персидское происхождение. И с другой стороны, когда вы встречаете арабские (прим. авт. или тюркские) имена в иранских историях, особенно в волшебных сказках, то скорее всего они были добавлены позже вместо иранских» [Cejpek, 1968, с. 663]. По нашему мнению, такое обилие персидско-таджикских имѐн главных героев (даже находящихся в арабском контексте – см. Послесловие Клаудии Отт к «101 ночь. Утерянным сказкам Шахразады»), как: собственно – Шахрезада (среднеперсидский – «свободная горожанка» или «благородная горожанка, Шахрияр (перс. ‫ شهريار‬тадж. Шаҳриѐр – кн. император, монарх, государь), Данизада (происходящая «из рода учѐных») и аналогичные им, указывают прежде всего, на раннюю принадлежность оригинальной рукописи к персидско-таджикским корням, скорее всего, восходящим к доисламскому периоду. Тем не менее, авторы согласны с утверждением, что любые попытки определить составобразующие «элементы» волшебных сказок, в идеале должны быть подкреплены соответствующим этническим или национальным фоном. Необходимо добавить, что средневековые учѐные и писатели выходцы из Центральной Азии обычно были известны во Франции как, впрочем, и во всей Европе по их сокращѐнным именам либо прозвищам. Например, будущий великий таджикский ученый – Авиценна (Абу Али Хусейн ибн Абдуллах ибн аль-Хасан ибн Али ибн Сина. перс. ‫اتى علی حسين تن عثدهللا تن سينا‬‎), родился в 980 году, недалеко от Бухары. В этом плане исследовательского внимания заслуживает «Повесть об Авиценне» в «Les 1001 jours», которая, однако, не обнаруживает прямой связи с рукописями «Джавами’ ал-хикайат». Для наглядности в диссертации приведены несколько отрывков из русского перевода «Les 1001 jours» («Тысяча и один день») Михаила Ивановича Попова, который, в свою очередь, следует рассматривать как своеобразный памятник уже трѐм культурам: средневековой персидско- таджикской, французской XVII века и русской культуры конца XVIII века. Во втором разделе третьей главы автор попытается выделить некоторые универсальные и специфические черты композиций и стиля этих сказок с точки зрения их связи с композиционными приѐмами французской повествовательной прозы рубежа XVII-XVIII веков. Следует признать, что структура рамочной конструкции «Les Mille et une nuits» («1001 ночь») и «Les 1001 jours» («1001 день»), чрезвычайно удачна и представляет собой одну из самых успешных конструкций, подхваченную целым рядом поколений писателей, художников и кинематографистов во всем мире. Некоторые истории были простыми, другие сложными и многослойными; иногда персонаж в одной истории начинал рассказывать другую, вполне самостоятельную сказку. Некоторые истории не были окончены, поскольку Шехрезада создавала многоуровневые повествования или же утверждала, что не знает окончания, однако у нее есть иная, ещѐ более интригующая, чем незаконченная история. Напомним, что самые ранние рукописные версии «Les Mille et une nuits» на арабском языке были найдены в Сирии и Египте, а самые ранние печатные арабские версии были опубликованы англичанами в Индии и Египте. Первая европейская версия на французском языке «Les Mille et une nuits» была опубликована в 1704 году, а анонимный английский перевод Галлана под названием «Развлечения арабских ночей» увидел свет уже в 1706 году. В предыдущих главах, мы уже говорили о некоторых конструктивных особенностях построения «рассказа в рассказе». Необходимо заметить, что, например, преамбуле «Les Mille et une nuits» посвящено достаточно замечаний современных исследователей. Так, известная голландская исследовательница Мия Герхард в своѐм труде «Искусство повествования» подробно рассматривает «Les Mille et une nuits» с точки зрения современного европейского читателя и среди прочих выделяет 3 основных типа данной структуры: o развлекательную рамку (с целью времяпрепровождения), o отсрочивающую рамку (с целью отсрочки казни и т.п.) и o выкупную рамку (сказка, как выкуп). «1001 день» («Les 1001 jours») в сравнении с «1001 ночью» («Les Mille et une nuits») является произведением в композиционном плане более совершенным, более авторским и отличается разработанностью и законченностью сюжетной линии. Третий раздел завершающей третьей главы диссертации посвящен дальнейшей адаптации волшебных образов персидско-таджикской сказки во французской литературе. «Ночи и Дни», как собрания волшебных историй, сегодня обсуждаются и изучаются с применением любого из возможных теоретических подходов: политики, теории феминизма, теории литературы, теории перевода, психологии и т.п. Различные вариации на тему сюжетов «Ночей и Дней» были реализованы в литературно-художественных произведениях, включая поэзию, пьес, романов и рассказов. Прямые либо косвенные обращения и упоминания о «Les Mille et une nuits» и «Les 1001 jours» встречаются практически в любой литературе, которую можно только себе представить. Персонажи и образы «Ночей и Дней» представлены в кинофильмах, живописи, музыке, опере, мультфильмах, настольных и карточных играх, комиксах,видеоиграх,политическихмероприятиях,культурных представлениях и многом другом. В определенном смысле, «Ночи и Дни» – это гораздо больше, чем просто сборники сказаний. В работах французского автора «Les 1001 jours» («1001 день») мы обнаруживаем реальное отражение персидско-таджикской сказочной традиции, которая не в меньшей мере чем «Les Mille et une nuits» («1001 ночь»), а скорее наоборот, оказала значительное воздействие на всю мировую культуру в целом. Подводя черту, следует сказать, что на рубеже рассматриваемого периода времени (XVII-XVIII вв.), в Европе формируется своеобразная традиция ориентального повествования, образцом для подражания которой стали книги Галлана и Пети де ла Круа. Также, нам следует упомянуть «Восточные сказки» (Contes orientaux, 1743), выпущенные под видом продолжения «Les Mille et une nuits» Кейлюса; «Новые арабские ночи» (1792) Дени Шави и повести Жака Kазотта «Продолжение тысячи и одной ночи» (Suite des Mille et Une Nuits). Персидско-таджикские волшебные образы, герои и персонажи, первоначально представленные на суд европейского читателя в «Les Mille et une nuits» («Тысяча и одна ночь») и «Les 1001 jours» («Тысяча и один день»), стали не только популярными на современной мировой культурной сцене, но и получили свое дальнейшее развитие. В Заключении приведены выводы и результаты исследования. Основные выводы диссертации заключаются в нижеследующем: – литературные взаимоконтакты Востока и Запада имеют многовековую традицию, систематическое изучение которой в условиях глобальных процессов набирает всѐ больший размах. Если в древние времена литературные контакты Запада и Востока были спорадическими, то начиная с XVII в. они переходят на постоянную основу; – первым собранием восточных сказок, с которыми познакомились французские читатели, был сначала «Les Mille et une nuits», а затем и «Les 1001 jours», которые познакомили европейцев уже не с арабскими, a с персидско-таджикскими сказками; – при сравнении «Les Mille et une nuits» и «Les 1001 jours» сразу заметны многочисленные общие черты этих книг. Это сходство заложено в единстве исходного материала, которым пользовались Галлан и Пети де ла Круа; – многие тексты «1001 ночи» («Les Mille et une nuits») и «1001 дня» («Les 1001 jours») имеют свои параллели среди источников, составляющих репертуарные сборники сказителей персидско-таджикских сказаний (Джавами ал-хикайат); – с исторической точки зрения перед исследователем предстают три этапа трансформаций персидско-таджикского сказочного материала: вначале – народная сказка, затем – литературная сказка, а в конце – ориентальный вариант французской авторской сказки; – с композиционной точки зрения «Les Mille et une nuits» («1001 ночи») и «Les 1001 jours («1001 дня») представляют собой многоступенчатую рамочную структуру, которая также традиционна для персидско-таджикских сказаний.