Социальное мироустройство в художественной картине мира русской литературы 60–70 гг. XVIII века

Во введении определяется степень изученности темы исследования,
обосновывается её актуальность и научная новизна, степень достоверности
результатов, определяются объект и предмет, формулируются цель и задачи
исследования, его теоретико-методологическая база, теоретическая и практическая
значимость, методы исследования, а также основные положения, выносимые на
защиту.
В главе 1 Художественный мир русского бурлеска. Социальный
миропорядок и мотивы поступка литературного героя в разделе 1.1.
Комическая поэма в теоретико-литературном и историко-литературном
освещении (обзор) представлен аналитический обзор научной литературы
историко-литературного и литературно-теоретического плана по вопросам
изучения русского бурлеска. Период 60 – начало 70-х гг. XVIII века отмечен в
русской литературе возникновением нового для него, но очень яркого явления –
бурлескной поэзии. Следуя образцам европейской литературы XVII – начала XVIII
столетия, она вместе с тем решала весьма специфические задачи, поставленные
логикой развития русского литературного процесса указанной эпохи. Обзор
охватывает весьма длительный период обсуждения этого явления в русском
литературном дискурсе, начиная с XVIII века, а также почти столетие его
системного изучения в отечественном литературоведении. Это позволяет
установить меняющийся во времени вектор осмысления русской комической
поэмы, её значения в русском историко-литературном процессе эпохи.
Исследователи последних десятилетий перестают видеть в ней, в отличие от своих
предшественников, исключительно продукт литературной борьбы эпохи,
литературной полемики. И всё более уверенно говорят о том, что её отличает
«самостоятельный объект изображения» (Л.А. Казакова), которого не знала
предшествующая русская литературная традиция. В работе особо указывается на
то, что герои комических поэм популярных европейских авторов (Н. Буало,
П. Скаррон, А. Поуп), существенно отличаются от героев русских произведений в
этом жанре. Социальный статус европейских персонажей однозначно определён.
Неопределенность социального положения героя русской бурлескной поэзии – его
отличительная черта на фоне аналогичных образцов европейской литературы.
Новые характеристики русского литературного героя связываются здесь с особым
вектором изменения художественной картины мира. При этом предполагается, что
сам процесс этих изменений начался до появления бурлескной поэзии. И ее
зарождение в русской литературе было обусловлено этим уже начавшимся
процессом.
Вопросам изменения художественной картины мира в русской литературе
предшествующего периода посвящен параграф 1.2. Изменение художественной
картины мира в духовных одах М.В. Ломоносова. Процесс изменения русской
художественной картины мира обнаруживает себя на десятилетие раньше, чем
появление первых национальных образцов бурлескной поэзии. Он отмечается,
например, в духовных одах М.В. Ломоносова (40–50-е гг. XVIII столетия), где
меняющийся принцип художественного представления картины мира позволяет
сопоставить две точки зрения на один и тот же предмет: Бога и смертного
человека. Новая картина физического мира рождается в поэзии М.В. Ломоносова с
учетом разности и принципиальной несовместимости этих двух точек зрения. Сама
по себе возможность (допустимость) сопоставления этих позиций, объективность
их присутствия в мире свидетельствует о заметной десакрализации картины мира.
На наш взгляд, то, что произошло в плане трансформации художественной
картины мира в духовных одах Ломоносова, является одним из ключевых событий
русской литературной истории XVIII века, имеющих важные следствия. Так,
казалось бы, весьма далекие от ломоносовских духовных од проблемы социального
мироустройства, которые окажутся в центре внимания следующего,
послеломоносовского, этапа развития русской литературы XVIII столетия,
обусловлены, как представляется, во многом именно этими принципиальными
находками и открытиями поэта.
В параграфе 1.3. Социальная модель мира в русской литературе 40 –
начала 50-х гг. XVIII века в общих чертах раскрывается понимание социального
миропорядка в ломоносовский период русского литературного развития. При этом
отмечается, что открытия великого русского поэта в жанре духовной оды,
предложенная им новая картина физического мира никак не соотнесены с его
позицией в вопросе художественного осмысления социального миропорядка. В
художественном мире, созданном М.В. Ломоносовым, все социальные элементы
встроены в религиозно-этическую вертикаль, подчинены базовым представлениям,
укладывающимся в единую иерархическую систему. Социальное мироустройство в
версии М.В. Ломоносова и в версии его современника А.П. Сумарокова не
допускает никаких альтернативных моделей. Социальный мир может
существовать, в их понимании, только на платформе незыблемых идеалов,
восходящих к сакральным источникам. И положительный герой оды Ломоносова, и
отрицательный герой трагедии Сумарокова входят в одну систему ценностных
установок и смыслов, хотя и принадлежат к различным ее полюсам.
Ломоносовский художественный мир– мир единообразный, четко
спланированный, подчиняющийся одной вертикали смыслов. Здесь господствуют
единые с сакральными текстами представления о добре и зле и о поступке героя,
особенно если на такого героя возложено бремя государственной власти.
Взаимосвязанность и взаимообусловленность сакрального и социального миров
составляют фундамент такой системы. Все это характеризует художественную
картину мира, раскрывающуюся в творчестве двух крупнейших писателей эпохи
40–50-х гг. XVIII века.
В разделе 1.4. Социальное мироустройство и литературный герой в
комической поэме В.И. Майкова «Игрок ломбера» раскрывается концепция
социального двоемирия русской бурлескной ирои-комической поэмы В.И. Майкова
«Игрок ломбера», допускающей рядом с социальной сферой жизни, построенной
на базе сакральных ценностей и смыслов, существование иной сферы, для которой
влияние этих ценностей и смыслов не является обязательным. Эта концепция
двоемирия на уровне художественных решений поддерживается стилистическим
диссонансом, который и обеспечивала техника бурлескной поэзии.
Свою первую ирои-комическую поэму «Игрок ломбера» В.И. Майков
построил на соотнесении, противопоставлении «идеального общества»
сумароковского толка и запретного, порочного мира карточных игроков. При этом
в его художественной версии это два самостоятельных, параллельных мира,
построенных на совершенно разных ценностных ориентациях. В мире сна героя
поэмы Леандра есть представления и о высоком «служении», и о «пороке», и о
«добродетели». Но они совершенно иные, нежели в мире Сумарокова. Новизна
майковского подхода заключается в том, что за чертой мира привычных для
читателя смыслов и ценностей он обнаруживает совершенно иной мир,
организованный на абсолютно иных принципах морали. Отсутствие в поэме
признаков «осуждения» героя, на которое обратили внимание исследователи XX
века (А.В. Западов), обусловлено как раз этим своеобразным «двоемирием»: когда
моральные принципы, характерные для одной сферы бытия, теряют свою
актуальность при переходе к другой.
Это мир, живущий своими, самостоятельными ценностными установками,
мир за чертой привычных ценностей и смыслов, то есть маргинальный мир, в
котором «обустроился» маргинальный герой.
Первая комическая поэма В.И. Майкова «Игрок ломбера» апробирует новые
подходы в художественном миромоделировании, которые в полной мере
раскроются на следующем этапе русского литературного развития, в том числе и в
творчестве самого поэта.
В параграфе 1.5. Модель социального мира в поэзии И.С. Баркова и
поэтов «русской барковианы» раскрывается концепция откровенно «запретного
мира», асоциального по своей природе, предложенного в скабрезной поэзии
И.С. Баркова и его единомышленников («русской барковианы»). Они
противопоставили идеалам социального миропорядка ломоносовского мира сферу
жизни, существующую совершенно независимо от него. Бурлескная поэтическая
техника, используемая в произведениях И.С. Баркова и поэтов «русской
барковианы», направлена на установление границы между различными
миропорядками, обнаруженными в социальной жизни. Ломоносовско-
сумароковская модель, основанная на идеале, истоки которого лежат в сфере
сакральных смыслов и ценностей, не отвергается в поэзии И.С. Баркова. Но она
перестает осознаваться им как единственно возможная в мире. По версии
И. Баркова, за чертой этой социальной жизни есть иная жизнь, отличная от нее по
своим идейно-смысловым характеристикам, со своими героями и своим уставом.
Она абсолютно реальна, хотя принципиально несовместима с ломоносовско-
сумароковской социальной моделью, находится за ее границей, обозначенной
печатью запретности. Однако важно в барковском миромоделировании то, что
само появление в его художественной картине мира этой запретной сферы меняет
содержание исходной для него ломоносовско-сумароковской модели. Идеал,
лежащий в основе последней, перестает ощущаться как единственно возможный
фундамент социального миропорядка. Происходит его заметная десакрализация,
совершается переход из положения нравственного императива к тому, что
позиционирует себя в качестве социальной «нормы». А все, что обнаруживает себя
за чертой нормы, утверждается как маргинальное. Явление маргинального мира и
маргинального героя в поэзии И. Баркова обусловлено этим чрезвычайно важным
для истории русской литературы XVIII века процессом.
В параграфе 1.6. Социальное мироустройство и литературный герой в
поэме В.И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» представлен анализ
знаменитой русской бурлескной поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх»
В.И. Майкова. История изучения этой поэмы, её оценки полны противоречивых
суждений, которые совпадают лишь в том, что автор стремится представить своему
читателю персонажа из социального «низа». Предшествующая «Елисею» русская
литература знала низового героя, меняющего свой социальный статус, но при
этом вектор его движения мог быть только один – снизу вверх по социальной
лестнице. Это герой весьма распространенной в конце XVII – начале XVIII
столетия плутовской новеллы (повести). Наиболее яркий ее образец – Фрол
Скобеев. Вся забавная интрига, направленная на то, чтобы вывести его «из грязи в
князи», не разрушает систему социальных представлений о «верхе» и «низе», а,
напротив, по-своему даже утверждает ее абсолютность, полноту и незыблемость.
Перемещение героя внутри этой социальной вертикали не отменяет ее как
таковую.
Совсем иная ситуация воспроизведена в поэме В.И. Майкова. Елисей не
просто герой из социального «низа». Он на протяжении действия поэмы все
время меняет свой социальный статус, но вектор его движения направлен иначе.
Это вектор, в строгом смысле слова, социального падения, причем безграничного,
поскольку протекает уже за всякой мыслимой чертой регламентирующих и
понятных для читателя нравственных ограничений.
Тотальная непредсказуемость Елисея, невозможность объяснить мотивы его
поведения социально обусловленными смыслами, целями и составляет его
принципиальную особенность. Он непредсказуем даже для богов-олимпийцев,
которые разработали программу мести откупщикам, встроили в нее в качестве
мстителя Елисея, но при этом не оценили масштабы его разрушительного
потенциала, далеко уходящие за черту дозволенного, предустановленного герою.
Елисей демонстрирует свою абсолютную самостоятельность, несогласие с любыми
правилами игры, которые навязываются ему извне. Социальная неопределенность
и составляет особенность майковского героя. Он живет своими представлениями о
счастье и удаче, которые не совпадают с общепринятыми.
При этом важно подчеркнуть, что у автора нет намерения осуждать своего
персонажа. Напротив, порой мы ощущаем даже откровенное сочувствие его
«подвигам».
Художественные акценты, расставленные в поэме В.И. Майкова, открывают
совершенно новые возможности литературного моделирования социального мира.
Его герой принадлежит не социальному «низу», как полагают многие
комментаторы этого текста: он в своих поступках движим мотивами, не
укладывающимися ни в какие известные (принятые) нормы социального
поведения. Это герой, живущий за пределами, за чертой социальных устоев, то
есть маргинальный герой.
Социальный порядок, которому привержены все другие персонажи поэмы
Майкова, лишен сакральных атрибутов. Это всего лишь принятая условная
социальная норма, оттененная мотивами поступка маргинального героя,
демонстративно позиционирующего себя за пределами этой нормы. В отличие от
идеала она представляет более гибкий, более подвижный способ нравственной
оценки.
«Маргинальное» в социальном мире и «социальная норма» становятся
новыми инструментами миромоделирования в поэме В.И. Майкова.
В начале главы 2 Новый герой и социальный миропорядок в русской
повествовательной прозе 60–70 гг. XVIII века представлен обзор научных работ
по вопросам исследования повествовательной прозы 60–70 гг. XVIII века.
Практически все исследователи, оценивая прозу этого периода, стремятся
подчеркнуть в ней принципиально новые черты изображаемой действительности,
новый характер литературного героя, новые стороны социального мира,
оказавшегося в зоне литературного осмысления. Несмотря на то что это ощущение
новизны, которое несет в себе русская проза эпохи, понимается и трактуется
каждым поколением исследователей по-разному, в их суждениях есть некоторые
общие черты. Практически все говорят об интересе раннего русского романа к
быту и нравам демократических слоев русского общества, обыденной,
повседневной жизни социального «низа». При этом совершенно упускается из поля
зрения то обстоятельство, что создатели наиболее ярких русских прозаических
произведений эпохи, говоря об «узнаваемом» для своего читателя, вовсе не
стремятся увлечь его «обыденным», хорошо и в деталях знакомым. Их цель –
представить аномальное в социальной жизни, то, что прячется за чертой
нормального, повседневного, то, о чем ранее не принято было говорить.
В параграфе 2.1. Социальное мироустройство и герой в прозе
М.Д. Чулкова в разделе 2.1.1. Проза М.Д. Чулкова в историко-литературном
осмыслении (обзор) представлен обзор исследований, посвященных творческому
наследию М.Д. Чулкова, который построен в полемическом ключе по отношению к
доминирующей в литературоведении точки зрения. На наш взгляд, новации
М.Д. Чулкова-прозаика раскрываются, в процессе моделирования им совершенно
новой для русской литературы художественной картины мира. Она включает в себя
прежде всего различные социальные сферы (миры), существующие параллельно,
во многом автономно друг от друга и опирающиеся на различные ценностные
системы. Принципиально неверным (ложным) представляется утверждение того,
что писатель нацелен на изображение обычной, повседневной жизни социальных
«низов» русского общества второй половины XVIII столетия. Эта позиция так или
иначе обнаруживает себя во множестве работ, посвященных прозе Чулкова и
созданных в разное время. М.Д. Чулков изображает вовсе не повседневную,
привычную жизнь, а то, что было скрыто от посторонних глаз; он описывает
изнанку жизни – жизни за чертой установленного нравственными законами
порядка. И в этом состоит принципиальное его новаторство, открытие, имеющее
весьма важные последствия для дальнейшего развития русской литературы в
целом.
В параграфе 2.1.2. «Пригожая повариха» М.Д. Чулкова на фоне
европейской романной традиции анализируется одно из наиболее ярких
произведений изучаемой эпохи. М.Д. Чулков в «Пригожей поварихе», заимствуя
опыт европейского нравоописательного романа, трансформирует его и создает
произведение, отличающееся по структуре от западных образцов жанра. Тем
самым читателю представлена совершенно новая концепция литературного героя и
его мира. Мотив нравственной эволюции центрального персонажа европейской
прозы,егонравственноговосхождения,нравственнойметаморфозы,
представляющей сюжетную канву нравоописательного романа XVIII века,
подвергается существенной корректировке у Чулкова. Русская героиня в ходе
романного действия тоже развивается, меняется, но эти изменения не столь
кардинальны, как у её европейских предшественниц. Она в своей эволюции
«упирается» в некий непреодолимый для нее «потолок», ограничивающий
нравственное развитие. Пределы нравственного совершенствования определены
кругом ее социального бытия и невозможностью выйти за его границы в сферу
иных отношений, основанных на иных принципах морали. Вместо привычного для
русского читателя противопоставления «высокого» и «низкого», определенных
таким образом в отношении к «идеалу», М.Д. Чулков предложил иной
миропорядок: здесь привычное, нормальное противопоставлено тому, что
обнаруживает себя за чертой этой нормы, то есть может быть определено как
маргинальное. В чулковской версии рядом с нормальным, социально
обустроенным миром существует иной, аномальный мир, а выпавшая из
«нормальной» жизни героиня может быть оценена как маргинальный персонаж.
В параграфе 2.1.3. «Пересмешник, или Славенские сказки» М.Д. Чулкова
в истории формирования русского романа XVIII века и его художественного
мира отмечается, что к поиску новой художественной модели мира М.Д. Чулков
идет поэтапно. Еще в его «Пересмешнике» ощущается стремление обозначить
персонажей, намекающих на существование в мире иной социальной жизни, где
игнорируются привычные представления о добре и зле. И социальный статус
героев «Пересмешника», и мир, в котором они находятся, оказываются
неустойчивыми, крайне подвижными. Моральные принципы здесь также
подвижны и ситуативны. И в этом усматривается принципиальное отличие
«Пересмешника» от европейских литературных образцов в романном жанре, где
повествование ведется, как правило, от лица «исправившегося грешника» –
человека, умудренного опытом, раскаявшегося в своих прегрешениях и в итоге
осознающего необходимость следовать принципам общественной морали.
В «Пересмешнике» М.Д. Чулков как будто отрабатывает технику
изображения мира, явленного в двух ипостасях, в двух измерениях. Создавая здесь
модель своего художественного мира, он ограничивается представлением в нем
явного (очевидного), того, что доступно всем участникам описываемых событий, и
скрытого (неочевидного), к которому имеет «доступ» лишь ограниченный круг
посвященных. Применительно к «Пересмешнику» еще преждевременно говорить о
сложившейся концепции миропорядка, основанного на принципе социального
двоемирия. Однако движение в этом направлении уже обнаруживается. Оно
ощущается, например, в характеристике персонажей, где обнаруживают себя черты
маргинального героя.
В параграфе 2.2. Социальное мироустройство и литературный герой в
произведении М. Комарова «Ванька Каин» раскрывается иная, нежели у
М.Д. Чулкова техника художественного представления социального двоемирия в
прозе М. Комарова. В своем произведении «Ванька Каин» он также отталкивается
от европейского опыта, нравоучительной истории о французском разбойнике
Картуше, в герое которого в конечном счете видны черты «исправившегося
грешника».
Центральный персонаж М. Комарова в кульминационный момент
повествования тоже как будто прощается со своим воровским прошлым, переходит
на сторону правопорядка, приобщается к тому миру, где господствует
общественная мораль. Но фактически остается в той системе ценностей, которой
следовал и до этого перехода. Только теперь он «защищает» свои «принципы»
более изощренным, циничным способом. Его переход (перемещение в социальной
жизни) вовсе не размывает, а, напротив, укрепляет границу, разделяющую
социальный мир, делает ее в меньшей степени формальной, а в наибольшей
степени – сущностной.
При этом, если чулковская героиня своей жизнью и поступками доказывает
принципиальную непреодолимость границы между ними, и через это утверждается
ее (границы) реальность, то Ванька Каин М. Комарова формально, напротив, легко
осуществляет переход из одной социальной сферы в другую. Его лживое
раскаяние, служба московским сыщиком, «театральное» приобщение к
нормальной жизни лишь подчеркивают существенность и непреодолимость
границы, разделяющей две сферы социального бытия.
М.Д. Чулков и М. Комаров, используя разные сюжетные построения, но
опираясь на общий для них европейский литературный опыт, решают все-таки
одну и ту же задачу в области художественного миромоделирования: они
доказывают многообразность, вариативность социального миропорядка. И такой
принцип миромоделирования сближает эти произведения с современными им
литературными опытами в жанре бурлеска. Все это в совокупности говорит в
пользу значимости данного вопроса в осмыслении логики русского историко-
литературного процесса 60–70 гг. XVIII века.
В заключении подводятся основные итоги выполненной работы и
намечаются перспективы дальнейшей разработки темы.
Диссертационное исследование, основанное на анализе литературных
памятников 60–70-х гг. XVIII века, позволяет утверждать, что этот период в
истории русской литературы характеризуется глубокими изменениями
художественной картины мира. Основной вектор этих изменений обусловлен
десакрализацией представлений о социальном мире. Господствующая ранее в
русском литературном сознании модель социального миропорядка базируется на
идеале, восходящем к сакральным смыслам и ценностям. Следование этому идеалу
либо отклонение от него и определяли место литературного персонажа в социально
значимой иерархии мира. Указанный принцип соблюдается при построении
произведений самых разных жанров.
Формирование в русской литературе 60–70-х гг. XVIII века новых для нее
жанровых явлений (бурлескная поэзия, романизированная проза) сопровождалось
рождением принципиально нового типа литературного героя – маргинала. Сам
факт рождения последнего свидетельствует об изменении социальной модели в
литературных представлениях. Маргинальный герой – это носитель
альтернативной точки зрения на социальное мироустройство. Его появление в
русской литературе противоречит утверждению единственно возможной
концепции миропорядка, основанного на идеале. Маргинальный герой
актуализирует в литературном сознании представление о социальной норме,
приходящей на смену незыблемому идеалу и сопряженной с пониманием
подвижности, вариативности социального мироустройства.
Дальнейшее развитие исследования видится в двух направлениях. Во-
первых, это расширение аналитической работы с русским литературным
материалом рассматриваемой эпохи за счет привлечения текстов в области
драматургии и публицистики, которая, считаем, должна подтвердить наши выводы
о меняющейся стратегии социального миромоделирования в данный исторический
период времени. Во-вторых, это выход за пределы изучаемой эпохи с целью
наблюдения за развитием процессов, которые нам удалось обнаружить в ходе
осмысления материала русской литературы 60–70-х гг. XVIII столетия.